— Сколько их?

— А сколько бы ни было. — Она вскинула глаза. — Они родичи мои.

— Ладно, ладно, — согласился Черной. — Я так… спросил просто…

— Я тебе еду в дорогу собрала. Одежду еще. Стеганка у тебя волгородская, тут многие в таких ходят, а шапка-то дертская, и сапоги не наши — сразу наемника узнают. Я и одеяло раздобыла, вдруг в лесу ночевать… И рукавицы.

— Спасибо.

* * *

И надо было побыстрей добраться до Хстова — успеть вытрясти деньги из первого легата, разыскать своих, пока они не ушли в Дерт, поискать замену убитым. Черной еще в лагере присматривался к армейским стрелкам: стоило переманить к себе десятка два неплохих ребят. Но все равно было горько — не хотелось уходить. Еще бы несколько дней… Обычно он не любил подолгу торчать на одном месте, скучал и искал перемен. Мысль о том, что и здесь он бы тоже вскоре заскучал, почему-то не принесла удовлетворения.

— И жених твой вернулся?

Нежинка кивнула с полуулыбкой — Черному показалось, игривой… Выглядело это невинно и даже трогательно.

— Я хочу на него взглянуть.

— Зачем? — опешила она.

— Просто. — Он пожал плечами: не знал, в самом деле не знал, зачем ему это нужно.

— Не надо, — сказала она и отвернулась.

Черной собрался в дорогу быстро — еще не рассвело. Успел поесть. Вещевой мешок теперь не раздувался, стоило лишь потуже свернуть одеяло и выложить лишнее, — Нежинка, наверное, думала, что до Хстова он будет добираться месяц, а не три-четыре дня.

Она проводила его немного — до речушки, по которой он собирался двигаться на юго-запад. В смешном платке, с румяными от мороза щеками, она выглядела совсем девочкой. Светало. И ясное небо на западе снова окрасилось в странный сине-зеленый цвет…

Черной остановил ее на берегу, обнял одной рукой и поцеловал на прощание — по-дружески, в благодарность. Нежинка улыбнулась — немного грустно, но светло и вовсе не по-детски.

А когда он уже шел по льду, она вдруг окликнула его:

— Погоди!

Черной не хотел оглядываться, но не смог ее не послушать.

— Что? — Он повернулся к ней.

— Я не выйду за него.

— Что?

— Я знаю, зачем ты хотел его увидеть. Ты хотел убедиться, что ты лучше. Ты лучше. И я не выйду за него. Теперь иди.

Август — сентябрь 273 от н. э.с

Подменыш. Исподний мир

Весну и лето Черной с бригадой провел между Лиццей и Киной, сопровождая караваны храмовников, — своей гвардии Храм не доверял. В начале июля прошел слух, что по соседней Аруте ходит чума, и храмовники безропотно удвоили плату, стоило только заикнуться, что бригаде нет резона искушать судьбу.

Охотничья избушка на землях Цитадели к тому времени казалась Черному сном, неправдоподобным, но добрым и счастливым. На память остались только шрамы от четырех стрел. Но когда на постоялый двор в Къире к нему явился человек от Консистории — ночью, таясь и оглядываясь, — и предложил сопроводить груз до Цитадели, Черной едва не дал согласия, не выслушав толком предложения.

За сопровождение груза Храм платил огромные деньги. В самом деле огромные, и это сразу должно было насторожить. Но сердце Черного билось странно быстро, и он хотел бы думать, что причина тому — золото. Легион, а не бригада. Непобедимый легион. Он бы и за два года не заработал столько, при самых благоприятных обстоятельствах. За эти деньги можно было не задавать вопросов и держать рот на замке. За эти деньги можно было ничего не объяснять ребятам — а храмовники хотели только десять человек, больше не требовалось.

Стоило отказаться, едва услышав, сколько денег предлагает Храм за эту непыльную работенку. Стоило понять, что много денег дают либо за большой риск, либо… либо когда не собираются их платить. Но Черной подумал о непобедимом легионе. А еще о том, что в трех с небольшим лигах от цели путешествия живет одна смешная злая колдунья…

Поручение в самом деле выглядело странно: двигаться верхом, не привлекая внимания ни к себе, ни к грузу, который пойдет тайно, лесными дорогами. Не приближаться к повозке с грузом ближе чем на пятьдесят шагов. В случае нападения на груз не оставлять в живых никого из нападавших. Не останавливаться близко к жилью, не обедать в трактирах, не заговаривать со встречными. На подступах к Цитадели им отдадут дальнейшие распоряжения.

Груз приняли неподалеку от Лиццы, он прибыл морем. Судя по всему, из Аруты: судно шло под знаменами Храма, но моряки говорили на арутском языке, Черной нарочно подслушал их перепалку с четырьмя млчанскими мнихами, которые погрузили обитый железом сундук в крытую повозку, запряженную парой лошадей.

Жутью веяло от этой повозки… И Черной был рад приказу к ней не приближаться.

Душный августовский день сменился темной лиццкой ночью, с тяжелыми гроздьями звезд в небе, с пьяным ароматом перезрелых фруктов, шорохом колючих, высушенных солнцем трав… А Черной все принюхивался — ему почему-то казалось, что из обитого железом сундука просочится тлетворный дух.

Черной не любил ни Кину, ни Лиццу: из-за жары, ядовитых тварей и еды с душком. Если от змей защищала веревка из овечьей шерсти, то от сороконожек и скорпионов спасения не было. Если жара к вечеру спадала, то тухлятина от этого свежей не делалась. Луженые животы наемников привыкли ко всему, и пять месяцев в южных краях научили не сильно принюхиваться к еде. Но первые два дня пути Черной не мог есть — кусок застревал в горле. Словно тлетворный дух из сундука отравил мясо и серые лиццкие лепешки. На третий день в седле он заметил, что у него подозрительно трясутся руки и кружится голова, а потому на следующем привале силой затолкал в себя лепешку и запил кислым виноградным вином, которое, вопреки всеобщему мнению, совсем не утоляло жажды.

Грохот колес повозки снился Черному и по ночам, и сны эти были кошмарами. По вечерам наемники не травили баек и не играли в зерна, лишь прислушивались и, касаясь нательной длани Предвечного, оглядывались на костер четверых мнихов в сотне шагов впереди. А те, напротив, были веселы и спокойны, с их стороны то и дело раздавались взрывы хохота, а иногда и веселые песни. Черной думал, что они напиваются пьяными каждый вечер, но потом понял, что ошибся, когда увидел на земле бутылку из-под напитка храбрости, которым храмовники иногда поощряли своих людей. Нести дозор напиток храбрости не мешал, один из мнихов всегда оставался на страже, когда спали трое его товарищей.

Черной тоже выставлял дозор, но никто не зарился на их страшный груз, да и людей они встречали мало. Заглядывали лишь в лавры, попадавшиеся на пути, — пополнить запасы.

Позади осталась большая лиццкая степь, ровная, как стол, и сухая, как пепелище, на пути появились высокие сосны, перелески, дубравы и березовые рощи, а потом потянулись леса и болота, зарядил осенний дождичек, спать под открытым небом стало слишком сыро и холодно, дороги раскисли, и частенько мнихам приходилось впрягать в повозку четырех лошадей, чтобы выбраться из глубокой лужи.

Никто из наемников не спрашивал Черного, что́ они везут. Понимали, чуяли, как и он, что ввязались в опасное дело, но доверяли ему — раз капитан подписался на это, значит опасное дело выгорит. А он с каждым днем все чаще вспоминал смешную злую колдунью, и уже отдавал себе отчет в том, что тоскует о ней, и хотел побыстрей разделаться с сомнительным поручением…